склоняли бы телефонисты ее имя день-деньской и ночь напролет.
Подошли санитары, но она даже не обернулась на их шаги, не замечала того, что они стоят рядом.
Теперь, когда младший сержант ее не слышал, она одними губами шептала ему самые нежные, самые ласковые слова. Она называла его именами, которыми не называла прежде никого.
Санитары не торопили Незабудку ни словами, ни жестами. Как бы сговорясь, они отвернулись и принялись свертывать цигарки из одного кисета.
Незабудка снова проверила пульс, и лицо ее стало светлее.
Очень захотелось написать что-нибудь младшему сержанту на прощание, но писать было не на чем, нечем и некогда.
Вспомнила! Ведь у него же был при себе карандаш. Она расстегнула карман гимнастерки и нашла огрызок карандаша. И ни клочка бумаги, только красноармейская книжка.
Тогда она стала перелистывать дрожащими руками красноармейскую книжку.
Первая страничка, та самая, на которой значились имя, отчество и фамилия владельца, размыта водой. Расплылись лиловыми пятнами чернила, которыми записаны все эти сведения. Она вглядывалась и ничего, ну ничего не могла разобрать в лиловых кляксах и потеках — ни имени, ни отчества, ни фамилии.
Значит, она не узнает его имени и должна примириться с мыслью, что, когда он очнется, поправится, — никогда не узнает, как ее зовут. Она сама, сама, сама виновата во всем…
Вспомнилась почему-то безыменная могила где-то у подножия высоты 208,8 на подступах к Витебску. Могильный холмик, на нем телефонная катушка с оборванным проводом; в холмик воткнута палка, тем же проводом к палке привязана фанерная дощечка, а на ней надпись: «Здесь похоронен неизвестный связист, позывные „Казбек“».
И тут вдруг Незабудка заметила, что кляксы на страничке красноармейской книжки, которую она по-прежнему держала в руках, расплылись еще больше. Дождь?.. Она запрокинула голову — пасмурное небо, но дождя нет. И только тогда поняла, что это она, старший сержант медицинской службы, санинструктор третьего батальона Легошина, плачет. Она еще умеет плавать после всего, что пережила? Еще не высохли до дна ее глаза? Это младший сержант научил — ее заново слезам, и, как знать, возможно, он воскресил бы в ее жизни многое из того, что казалось умершим…
Дрожащими пальцами она перелистывала намокшую с обложки, подмоченную по краям, волглую книжицу. Она искала чистую, не заполненную текстом страничку. Черкнуть бы несколько прощальных слов!
Но чистая страничка все не попадалась, а в глаза лезла почему-то опись вещевого имущества:
шаровары суконные, шаровары хлопчатобумажные, шаровары ватные…
чехол к котелку, чехол к фляге…
ремень поясной, ремень брючный, ремень ружейный…
Эта интендантская обстоятельность, переживающая всех и вся, была сейчас оскорбительной. «Ну причем здесь чехол к фляге? Ну кому он сейчас нужен?» Она раздраженно перевернула листочек.
Конечно, хорошо бы написать младшему сержанту письмецо. Но санитары ждут, а ей самой пора к раненым, которые лежат у подножия кряжистого двуствольного дуба.
Она продолжала судорожно листать красноармейскую книжку и пятнала слезами отсыревшие странички, сплошь заполненные каким-то печатным текстом.
Но вот на глаза попалась чистая страничка с рубрикой наверху: «Домашний адрес; фамилия, имя и отчество жены или родителей».
Она вспомнила, что он круглый сирота, дрожащей рукой зачеркнула «или родителей» и написала на чистой страничке: «Легошина Галина Ивановна».
А под этим указала номер своей полевой почты.
Впервые в жизни она назвалась женой, да еще самозванно!
Незабудка взглянула на свою запись и огорчилась. Такой корявый почерк, каракули. Но она все-таки надеялась, что потом, когда младший сержант поправится, выпишется из госпиталя и найдет в своей красноармейской книжке эту запись, он разберет, узнает — а не узнает, так угадает, почувствует! — ее руку.
«Вот удивится, что меня зовут Галей!»
Сызмальства помнит она, что знакомые, соседи удивлялись и даже попрекали родителей — как это Легошиных угораздило назвать Галкой свою беленькую, голубоглазую девчушку!..
Она еще раз пощупала пульс, облегченно вздохнула и, не вставая с колен, поцеловала в твердые, безучастные губы того, кого назвала своим мужем.
Наконец она поднялась и кивнула санитарам, которые, как по команде, смущенно кашлянули. Она дала им знак двигаться к берегу.
Две дубовые жерди и та самая, оставленная ею в подарок и продырявленная пулей плащ-палатка, пошли на самодельные носилки.
Санитары стали невольными свидетелями этого расставанья. Вот, оказывается, кому Незабудка отдала свое сердце! Никто и не подозревал, что между ними такая любовь — простилась с младшим сержантом, как невеста с женихом, как жена с мужем.
Санитары зашагали к Неману, и вскоре носилки скрылись за дубками.
Незабудка потерянно оглянулась — все вокруг осталось, как было. И не потемнело небо, не покачнулась земля под ногами, не застыла неподвижно вода в Немане, не опали листья на дубах! И она пережила все это!
Только сердце ныло, ныло, ныло, как рана к непогоде. Да и настанет ли теперь для нее хорошая погода?
Она увидела справа далекую линию телеграфных столбов, шагающих вдоль Немана, и безотчетно поискала глазами тот самый столб, к которому прислонилась тогда, — провода оборваны, а гудит, как живой.
Вот и с ней приключилась такая же история — все прожилки, все нервы оборваны, все в ней одеревенело, а сердце стучит.
Она шла по кромке дубравы, вдоль телефонного провода. Еще недавно провод был серым, а сейчас, в предчувствии рассвета, все расцветилось, и она увидела, что оплетка провода — красная.
Может, уже кто-то другой называл себя в телефонную трубку «Незабудкой», но для нее провод стал безжизненным — никогда больше этот провод не будет согрет теплом его голоса.
С трудом ступала она в своих легких сапожках, сшитых по ноге. Она шла сгорбившись, будто подымалась в крутую гору или ступала против сильного ветра. И слезы, непрошеные и давно забытые слезы, текли по ее щекам.
1961
Скорей бы настало завтра
аксаков вошел в палатку, неуместно громко поздоровался и бойко спросил:
— Где тут нашего брата в починку принимают? Только учтите — эвакуировать меня нельзя. А то завезут в тыл, за тридевять земель от батареи… Так что ремонт срочный.
Хирург поднял глаза на вошедшего и посмотрел на него с веселым любопытством.
Раненый, в гимнастерке, надетой на одно плечо, стоял и бережно убаюкивал здоровой левой рукой забинтованную в плече правую.
Боль запеклась на его сухих губах, бледность проступала сквозь загар, давно не стриженные полосы были спутаны и падали на лоб.
Очевидно, у раненого закружилась голова, потому что он вдруг ухватился за шест, торчащий посредине палатки.
— Вот видите, сударь! — сказал хирург
